Классный журнал

Игорь
Мартынов

Танционный смотритель

Нет слов. Cперва этим мучишься, ищешь‑ищешь, ковыряешь словари, шаришь по подтекстам… Но слов нет. Чтоб выразить, а лучше выразиться — про все, что делается, тем более творится.

А потом — как одарение: нет и не надо. Обходились же когда‑то без слов. Жестами, движением. Ритмикой. Танцующие в темноте… Танцующие в немоте…

Тайский язык — цепь звуков, где каждый слог — капкан. Промахнешься с тоном — ускользает смысл. Скажешь «маа» не так, и вместо собаки выйдет судьба, а то и что‑нибудь похуже.

Язык жестов честнее. Хотя бы — натуральнее. С него‑то все и начинается. Дальше, как пойдет

…Манго я не ем. Но покупаю. Я покупаю манго на углу, на  лотке у девушки по имени Нок. Вообще‑то у нее другое имя, но, когда я честно попытался воспроизвести все его шестнадцать слогов, она рассмеялась и сказала: просто Нок.

Нок, Нок, knockin on Heaven’s door. Ее глаза смеются. Собственно, ради этого я регулярно покупаю у нее манго — чтобы заглянуть и увидеть, как смеются ее глаза. А манго отдаю монахам из соседнего монастыря — по утрам они ходят мимо кондо, собирая еду и подаяния. Я не обольщаюсь на свой счет — я видел, подсмотрел, как Нок продает манго другим: с той же улыбкой, с тем же фирменным смехом в очах. У нее всегда много покупателей мужеского пола — и молодежи, и умудренных, вроде меня. Так что у монахов нашего района в утреннем рационе манго явно не переведутся.

«Пока‑пока», — говорит Нок, здороваясь, когда я подхожу к лотку. Это все, что она осилила по‑русски. «Привет» ей категорически не дается из‑за наличия «р» в первом прикрытом слоге. Случился казус: подбирая какой‑нибудь остроумный ответ, я выронил манго. Плод выкатился на проезжую часть как маленький регбийный мячик и был всмятку раздавлен проезжим пикапом. Удрученный, с месяц я не подходил к ларьку, а когда решился подойти — лоток был зачехлен. Что‑то случилось?

Но в понедельник Нок была на месте, и глаза ее смеялись, как обычно.

Я поделился своей тревогой. И тогда она пригласила меня на танцы. Именно так — не на танец, а на танцы.

Оказалось, по воскресеньям она танцует старинные танцы в ресторане возле исторического центра.

Я понимаю, флосс, или хастл, или хотя бы хип‑хоп… Но юная Нок и нафталиновая старина… Впрочем, этот город как бы застрял в истории, и его центр, «квадрат» внутри крепостного вала, местами заброшен так, словно освободился от бирманского ига не три века назад, а в прошлый уикенд. Допустим, по «квадрату» не фланируют, как тогда, слоны, носороги и тигры, но вот крокодилы — пожалуйста. Пожарный Прапан Джайчан принял экстренный вызов: возле западных ворот во рву под фонтаном замечен крокодил. Вероятно, жил там несколько недель, питаясь рыбой, птицами, домашними животными. Расследование показало, что крокодил — молодой C. siamensis, или сиамский крокодил, обитающий в пресноводных районах Юго‑Восточной Азии. «Кто‑то его выбросил, когда он стал слишком габаритным, чтоб жить в человеческом доме». Поймали с помощью специальной ловушки, опутали скотчем, заслужили благодарность мэра: «Появление такой редкой рептилии в нашем городе — знак удачи. Сотрудники зоопарка надеются скрестить его с крокодилами из Камбоджи. Скоро у нас будет много таких крокодилов. Установим вольер возле ворот Чанг‑Пхуек. Будут там жить, а мы сможем кормить их кусочками сырой курицы по восемьдесят бат за ведро. Или крокодилы — нас, но цену с ними мы еще не обсуждали». Тут ведь какое дело — город рос от реки, но прижился не сразу. Первую попытку смыло наводнением, и люди перебрались на берега повыше. Но и туда река достает в сезон муссонов, как в прошлом году, когда был затоплен весь город, включая ферму крокодилов, которых планировалось ошкурить на барсетки. Мутные воды Пинга унесли крокодилов в свободное плавание, и теперь их челюсти нет‑нет да и смыкаются на конечностях потенциальных барсеточников. Таким образом река присматривает за гармонией в природе и сохраняет историческую дикость.

Про местные фольклорные (сиречь ритуальные) танцы я знал не много, но достаточно, чтобы насторожиться. Например, недавно всем чатом собирали средства на лечение Василисы, которая на уроке хореографии попыталась выполнить позу трибханги (тройной изгиб) и вышла из строя сразу во всех трех изгибах.

Но есть история и похлеще: я уже рассказывал (см.: «Подкаст “Чужие призраки”», «РП», №123) про австралийца‑экспата Питера, который запустил в Таиланде пару дюжин (а то и чертовых) стартапов, из которых самым удачным оказался ремонт соляриев, и то только потому, что тут вообще нет соляриев ввиду переизбытка солнца. Так вот, Питер решил освоить старый народный танец воина с мечом. Для этого вписался на ритуальную вечеринку в деревне под горой Чиангдао, где для начала все накачались домашним ромом лао‑кхао, накурились чарутами из пальмовых листьев, потом висели и вертелись на прикрепленных к потолку мотнях, а потом выдали Питеру игрушечный меч, чтоб он проткнул себя как воин, — но лезвие оказалось совсем не игрушечным, так что Питера спасти не удалось, да он и не особо заморачивался, давно уже двигаясь куда надо по восьмеричному пути. Расследование подтвердило, что во всем виноват дух Краханг, который как раз пролетал над ритуалом, заколдовал меч и устроил кровопролитие.

Припомнил я и самые танцевальные моменты из своей биографии — а они были. Где‑то в архивах зауральского вещания найдется интервью основоположницы областного стриптиза Галины Подзалей. В ретропрограмме «Исчадия девяностых» она вспоминала: «О, это романтическая история! Я была юна, изящна, первые шаги отечественного стриптиза… Не все получалось, например выход из комбидресса на одной опорной ноге. Важно до последней унции рассчитать момент, когда ткань бесповоротно спала с бедер, но не достигла еще икр, — и сделать полный шаг, который на нашем профессиональном языке называется “кукуруза”. И вот однажды на шефском вечере в Перми иду на “кукурузу”, чувствую — что‑то не так. Не идется. Делаю другую попытку выполнить элемент: не выполняется, хоть лопни! Мне из‑за кулис наши хором сигналят: “Выходи на «кукурузу»”, но как будто бы что‑то удерживает комбидресс на мне. Какая‑то сверхъестественная сила. Оборачиваюсь, и действительно — статный мужчина в расцвете лет, с очень правильными чертами, при аксельбантах — он‑то как раз и не дает комбидрессу с меня сняться. “У нас в городе это не принято”, — говорит блюститель. В зале воцаряется взрывоопасная и леденящая тишина. И вдруг откуда‑то из‑под софита на сцену врывается он, Игорь. В его руках я замечаю огромное бутафорское мачете, которое завалялось от предыдущего танца с саблями. В два прыжка он застигает блюстителя врасплох, но картонное мачете упирается в казенный бронежилет. Блюститель приходит скоро в себя и в упор из табельного ствола стреляет Игорю прямо в брюшину. Игорь в падении еще пытается сорвать с меня комбидресс и таким способом утвердить торжество свободы и наготы, но руки его слишком ослабли, зрачки закатились куда‑то, на рот набежала пена… Любимым его монистом оказываю ему первую медицинскую помощь, затыкаю рану как могу… “Танцы, повстанцы, спартанцы”, — шепчет он, даже в эту угасающую минуту цепляясь за свою принципиальную позицию… И вот теперь, когда мы прошли все стадии стриптиза и снова оделись как ни в чем не бывало, — ума не приложу, какие танцы ему видятся?»

А вот какие.

— Вы на пол присядете или за стол? — спросили меня в ресторане‑варьете.

Все еще не вполне отойдя от недавней наземной встречи с кобальтовым тарантулом, я предпочел стол и так оказался прямо перед сценой, как председатель какой‑нибудь приемной комиссии. На сцене парни отрешенно наигрывали медитативные композиции королевства Ланна. Танец подкрался откуда не ждали — я обернулся через плечо и обнаружил совсем рядом, так что даже отшатнулся, бесшумных девушек. Гуськом они подбирались к сцене — в тканых юбках фасин с вертикальными полосами золотых и серебряных нитей и в тесных блузках без пуговиц с открытыми плечами, но главное, что бросилось в глаза мне, смотрителю, — длиннющие накладные ногти. С этими ногтями танцовщицы превращались в птиц какой‑то режущей и колющей породы. Танец с пальцами исполняется босиком и не на всей ступне, а с периодическим подъемом на пальцы. Теперь‑то я знаю все пятнадцать поз танца «фон леп», как его обрисовала и увековечила принцесса Дара Расами. И «Кролика в ловушке»:
руки на уровне талии, запястья согнуты внутрь. И «Расправленные крылья»:
одна рука согнута у груди, другая вытянута в сторону.

 И «Раскрывающийся лотос»:
 руки поворачиваются влево‑вправо на уровне плеч.

Но щеголять сейчас терминологией будет нечестно по отношению к тому первозданному, непосредственному впечатлению. А тогда я увидел и усмотрел вертикальность мира во всей красе. Вертикальность сама по себе не требует движения: можно стоять на одном месте долго, сколько захочешь, и, выйдя из неподвижного состояния для ходьбы, можно по желанию или по привычке соблюдать вертикальную выправку и не нарушать ее. Одни люди ходят, слегка сгорбившись или согнувшись. Другие выпрямляются назад, придавая походке надменный или горделивый характер. Есть люди, у которых спина находится все время в колебательном движении, играя непринужденными линиями. Женщины при ходьбе сладко покачивают боками, как выразительно описано у Достоевского по поводу Грушеньки. Я что хочу сказать… Вертикальная линия — это позвоночник человеческого духа и передает душевное человеческое постольку, поскольку остается верной себе — прямой, устремленной вверх, постоянно противостоящей уклонениям, унижениям, горизонталям. Но если вертикальное положение отражает дух человека, то стояние на пальцах представляет собою его апофеоз. Стоять на пальцах можно только в течение одной какой‑нибудь секунды, непотрясаемо и неподвижно. Это стояние не назовешь безмятежным. Оно — результат героического усилия, при котором дышишь грудью вовнутрь и задерживаешь настроение в мгновенном замирании. Тут какая‑то едва вообразимая точка, в которую входит весь человек, и довольно малейшего неловкого или нерассчитанного движения хотя бы пальца руки, чтобы точка исчезла, и вы опустились бессильно на всю ступню. Эта замечательная точка, невидимая, но всесильная, через которую проходит от головы к полу линия равновесия, требует от человека непременного движения и продвижения в пространстве. Девочка бежит к матери с радостным известием на пальцах… Она же, чтобы выразить восторг при свидании с милыми родителями, легко вскакивает на пальцы. Женщина подходит к любимому и тянется к нему на цыпочках. И вот, когда кажется, уже достигнут апофеоз вертикали, — вся эта красота еще и заостряется, обостряется, сверкая золотом накладных ногтей. На пальцах танцуют только женщины, и танец мужчины на пальцах производил бы уродливое впечатление. Как подметил страстный балетовед Волынский, «женщина являет собою в пластическом отношении преимущественно растительное существо, со всеми свойствами цветка или деревца, не отделяющегося от земли. Травка полулежит на земле в разных позах склонения. Но вот дунул ветер, поднял траву кверху, и она оказалась прикрепленною к земле как бы в одной только точке. Ей естественно встать на пальцы, чтобы выразить ликующий ветер, поднявшийся в ее душе. Она может еще и пойти на пальцах: прямая героическая линия получает тут наибольшее удовлетворение и рельефнейшее выражение. В плоскости сцены такое движение полно большего очарования, особенно если артистка вычерчивает ногами в различных направлениях, точно острою иглою, нежные и разновидные узоры на полу». А в танце «фон леп» на руках у женщин еще аж восемь (на больших пальцах накладок нет) дополнительных игл. И, даже вставая на всю ступню, танцовщицы держат несгибаемую вертикаль, цепляясь ногтями за воздух и небо.

Нок была одной из них. Иной раз в своем кружении она оказывалась так близко к моему столу, что могла бы и полоснуть. Я пытался заглянуть ей в глаза, поймать ее взгляд — но он не ловился, ускользал. «Ты сначала манго купи, потом будешь заглядываться», — урезонил я себя.

…Я возвращался по ночному старому городу, повторяя, пока никто не видит, только что отсмотренные выворотности, вертикали. Тут вдруг и слова появились: они подкрадывались, подтягивались, подбирались — как бы на цыпочках, чтоб не провалиться в пафос и не соскользнуть в балаган.

Что‑то такое вытанцовывается…

«Жила‑была принцесса. Маленькая принцесса.

Она каталась на слонах, вышивала узоры и умела говорить с деревьями, потому что понимала каждое движение их молчания.

Когда она распускала волосы, они струились как водопады Дой‑Сутхепа.

Принцессу звали Дара, что значит “звезда” на языке королевства Ланна.

Однажды тетя Убонванна, затянувшись чарутой, сказала:

“Говорят, поедешь в Лондон. Говорят, королева Виктория хочет тебя удочерить”.

“Зачем удочерить? — удивилась Дара. — У меня есть мама‑королева. И папа‑король”.

Ничего не ответила тетя Убонванна, только печально покачала головой.

А потом пришел папа‑король, сел рядом, взял за руку и сказал:

“Собирайся, дочка. Дорога дальняя”.

“В Лондон?”

“Нет, в Бангкок. Король Сиама хочет, чтобы ты стала его женой”.

“А ты? Ты хочешь, чтобы я стала его женой?”

Ничего не ответил папа, только взгляд отвел в сторону. И Дара поняла, что все решено за нее.

Как потом выяснилось, сам же папа‑король распустил слух, что английская королева Виктория собирается удочерить принцессу Дару. Слух был рассчитан на сиамцев, чтоб закрепили свой союз с королевством Ланна, пока не поздно.
 

Тетя Убонванна сшила Даре узорчатую юбку и заколола волосы в пучок: “Сиамские женщины стригутся коротко, под мальчиков. А ты не забывай, откуда родом”.

До Бангкока добирались три месяца. На слонах, потом на лодках, потом в паланкине. Король Сиама встретил торжественно, и было видно, как доволен сделкой папа‑король. Теперь, породнившись с большим Сиамом, маленькая Ланна станет богаче и сильнее, объяснял папа геополитическую выгоду (но мы‑то знаем, что не стала, ибо скоро самой Ланны не стало, она была полностью поглощена Сиамом).

За тринадцатилетней Дарой — сто пятьдесят третьей женой короля Рамы Пятого Чулалонгкорна — закрылись двери внутреннего дворца. Двери золотой клетки. Надо сказать, что сто пятьдесят две жены Чулалонгкорна встретили новую консорт‑королеву так себе. Звали вонючкой за то, что она питалась ферментированной рыбой, приготовленной по ланнскому рецепту. Звали дикаркой за отказ нормально подстричься, под мальчика. Звали простушкой за то, что упорно надевала тканую юбку фасин вместо общепринятых во внутреннем дворце шаровар.

Слонов во дворце не было и не было деревьев — не с кем поговорить.

Но Дара не отвечала на уколы и не вступала в интриги. А папа опять мутил геополитику и прислал письмо, в котором просил ее вернуться домой, чтоб заключить новую выгодную сделку — на этот раз с колонизированной британцами Бирмой.

В принципе, консорт‑королева могла покидать внутренний дворец по особо уважительному поводу — но только пока у нее не было детей. А Дара, когда получила тайное письмо, была беременна. И следовательно, невыездная.

Она показала мужу‑королю письмо от папы‑короля. И король (муж) написал письмо королю (папе), что если он планирует заключать союз с Бирмой, то может приезжать за порубленным на куски телом дочери с неродившимся плодом.

Таким образом, союз с Бирмой не состоялся, а у Дары родилась девочка, принцесса Вимолнака Набиси. Благодаря этому событию Дара резко продвинулась по карьерной лестнице и попала в круг тридцати шести “женщин желтой комнаты” — тех, у кого имелись дети от короля. В “желтой комнате” — в комнате свиданий — можно было видеть короля каждый день. Но из‑за чрезмерной перенаселенности (вместе с фрейлинами и прислугой там единовременно проживало до девяти тысяч женщин) и отсутствия медицинской помощи во “внутреннем дворце” свирепствовали смертельные эпидемии. Принцесса Вимолнака Набиси умерла, не дожив до трех лет. Дара сожгла все ее фотографии и затворилась в покоях с зеркальными стенами.

Именно тогда она попросила, чтобы ей отчеканили из латуни накладные ногти. И научилась курить крепкие чаруты, как тетя Убонванна.

В эту пору король Рама Пятый Чулалонгкорн совершал обширное путешествие по Европе, где особенно впечатлился премьерой оперы Пуччини “Мадам Баттерфляй”. И по возвращении заказал своему сводному брату драматургу и принцу Наратипу танцевальную драму по мотивам “Мадам Баттерфляй”. Приступив к локализации, принц обратился за креативом к Даре, которая славилась во дворце своими вокальными, инструментальными и танцевальными талантами. В сиамской версии, с подачи Дары, роли американского офицера и японской гейши переосмыслены: офицер превратился в сиамского аристократа, а его возлюбленная — в девушку из Чиангмая, столицы королевства Ланна. Героиня на сцене была одета так же, как сама Дара (она и сшила костюмы): кружевная блузка, длинная юбка фасин, чулки и туфли. Длинные волосы собраны в аутентичный пучок. Постановка драмы “Сао Круа Фа” произвела фурор в Бангкоке, а сыгравшая главную героиню актриса И Нанг Пром, которую учила танцам Дара, стала суперзвездой. Но финал драмы, повторяющий “Мадам Баттерфляй” (самоубийство героини), категорически не устраивал Дару, и она пишет собственную драму “Хрустальное кольцо Ван Кео”, где представлена романтическая героиня совершенно иного типа. Сюжетная линия рассказывает о паре влюбленных из Ланны, девушке Ван Кео и ее возлюбленном Ное. Родители Ван Кео хотят выдать ее за богатого лесопромышленника, который намного ее старше.

Вот финальная сцена.

Место действия: деревня в окрестностях Чиангмая, ночь, освещенная луной и факелами.

Звучат северные народные инструменты: кхонг‑вонг, пин, барабаны. Танцовщицы в длинных платьях Ланны и с “ногтями” на пальцах плавными жестами изображают течение реки и шепот ветра.

Мать (строго, взывая к чувству долга):
Ван Кео, дочь моя, завтра господин Кхун Чай придет с дарами. Дом его полон богатств, его имя сияет, как золото на пагоде. Ты должна принять его, это наш выход из нужды.

Ван Кео (поворачивается к матери, ее движения резкие, но грациозные):
Мама, его золото — цепи для моего сердца. Кхун Чай говорит громко, но душа его молчит. Я не стану куклой в его доме. (Танец Ван Кео ускоряется, она кружится, держа хрустальное кольцо — символ свободы своего выбора.)

Мать (гневно, с широкими жестами, как в “танце со свечами”, символизирующем долг перед семьей): Ты ослушаешься меня?! Ты посмеешь осрамить нашу семью перед всем Чиангмаем?!

Ной (входит робко, но с достоинством; его движения просты, но полны чувства):
Ван Кео, я не могу сейчас одеть тебя в шелка или одарить драгоценностям… Но мое сердце принадлежит только тебе. Уйдем вместе!

Ван Кео (смотрит на Ноя, затем на мать; снимает тяжелые браслеты — символ традиций — и бросает их на землю):
Мама, прости меня. Но я выбираю любовь, а не клетку. Пусть эта клетка — золотая.
 

Ван Кео выходит из дома под звезды и исполняет финальную песню “Ной Чайя”: “Иногда я думаю — зачем мне это кольцо? Хрусталь такой холодный… Но стоит солнцу коснуться его — и он оживает. Вот так и я. Здесь, в этом доме, я прозябаю. А там, у реки, за пагодами, — там, где мой Ной, — там свет… Он не говорит красивых слов, не обещает богатств. Но, когда я смотрю на него, я дышу. Разве этого мало — дышать?”

После премьеры своей драмы во внутреннем дворце Дара Расами совершила неслыханное. Она подошла к креслу на возвышении, где сидел король, распустила волосы, склонилась и “омыла” (именно так говорят свидетели) волосами ноги короля. То есть нарушила сиамский культурный запрет — касаться ног и особенно волосами.

И разрыдалась…

Очевидцы замерли. Как поступит король?

Король поступил так.

Он присвоил Даре новый титул, который больше никогда не использовался, — “высокая королева”. И отпустил ее домой, в Чиангмай, где она преподавала танцы. И еще похоронила папу‑короля на самой высокой горе Таиланда Дой‑Интанон, надписав на надгробии “Последнему королю — от маленькой принцессы”.

Надпись стерлась — такова участь слов. А танец продолжается».

Неделю спустя я поставил точку в драме «Девушка из Чиангмая», искусственным интеллектом перевел текст на тайский и отправился покупать манго.

Очевидно, что главную роль в моей драме могла исполнить только она, Нок.

Но уперся в зачехленный лоток.

— Нок? — переспросила бабуля из соседнего ларька. — Уехала она. В Бангкок позвали. Танцевать в стрип‑клубе на Сукхумвите.

Этого я не учел… Разные стадии у танцев — где‑то одеваются, где‑то совсем наоборот. Где‑то «кролик в ловушке», где‑то «выход на кукурузу». Принцессы, принцы, короли, королевишны… балы, хороводы нон‑стоп…

И ведь все понятно — когда без слов, на пальцах. 


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №126. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".